Кончина Сергея Владимировича Михалкова, меньше трех лет не дожившего до столетнего юбилея, вызвала понятные ожидания вала гнусностей со стороны тех, кто при жизни любил генерить дискурс про «гимнюка», «подхалима» и так далее. Но, полагаю, никакого «вала» не будет — будет несколько отдельных всхлипов со стороны существ, которые сами по себе являются ходящими неприличностями и в литературе и в общественной жизни — и говорить об этом просто неинтересно, хотя, пожалуй, надо посвятить этой теме несколько слов хотя бы для порядка.

Ненависть к Сергею Михалкову — вещь вполне объяснимая и основана она исключительно на том, что Фридрих Ницше и Макс Шелер называли рессентиментом. То есть ненависть бедного к богатому, выражающаяся в декларациях о том, что богатство — порок; ненависть глупого к умному, выражающаяся в речах о том, что не надо слишком умничать; ненависть убогого к живущему полной, яркой и счастливой жизнью человеку, выражающаяся в уверенности, что «так везет только сволочам и подлецам».

Ненависть к Сергею Михалкову (частично перешедшая и на его младшего сына) — это ненависть именно такого свойства. Это ненависть к талантливому, яркому, умному и умеющему жить русскому человеку со стороны неталантливых, блеклых, проквасившихся от дешевой водки, которую они называют «виски», нерусских. Именно так — никакого другого расклада в михалковофобии я, признаться, не встречал. Это была именно ненависть к талантливому русскому, который решил с послушанием относиться к государству Российскому, в каком бы историческом обличии оно ни выступало, и умевшему  в каждом из этих обличий увидеть простор для мечты и для жизни.

Именно это качество позволило Михалкову трижды стать автором гимнов нашей страны, причем каждая версия оказывалась по-своему удачной, талантливой и яркой. Так или иначе, гимны СССР и России, пожалуй, в наибольшей степени среди всех гимнов современных великих держав соответствуют идее гимна как торжественной величественной песни, прославляющей свою Родину. Иностранные государственные деятели не раз отмечали, насколько торжественен русский гимн по сравнению с другими — и это заслуга не только музыки Александрова, но и того, что эта музыка приспособлена под плавное, величавое течение михалковского текста. «Хранимая Богом родная земля» —  уже одной этой строчки, включенной в гимн в еще почти западническом, почти либеральном 2000 году, достаточно для того, чтобы автор этого гимна заслужил нашу признательность и благодарность.

Завистники часто называли Михалкова «плохим поэтом», который свой «маленький» талант превратил в источник наград и регалий, искусно приспособляясь. Разговоры на эту тему более всего любят вести очень плохие поэты, не умеющие добиться того, что блестяще удавалось Михалкову — яркости, конкретности, запоминающейся ясности неожиданных образов. Именно тем качествам, которые сделали его непревзойденным детским поэтом. Некоторая «корявость» михалковского слога связана как раз с тем, что его стихи не «словосочетательные завывания ни о чем». Михалков всегда конкретен и весом — именно это свойство таланта позволило ему написать и три гимна, и строки «имя твое неизвестно, подвиг твой — бессмертен», и «Дядю Степу», и феерические детские стихи.

У Аристофана в «Лягушках» есть момент, когда состязающиеся за право вернуться на землю Эсхил и Еврипид бросают на весы свои стихи — легкомысленные, воздушные и никчемные Еврипида и весомые, выпуклые и значащие у Эсхила. И Дионис выбирает возвращение Эсхила. Михалков в этом состязании точно обошел бы всех своих критиков и потягался бы с большинством более-менее современных ему детских поэтов — кроме, разве что, Корнея Чуковского.

Причем его конкретность распространяется не только на материальные образы, но и на описание детских психологических состояний. Пока другие детские поэты (не заслужившие такой ненависти у изряднопорядочной публики), такие как Агния Барто, фантазировали по поводу детей, Михалкову удавалось и в самом деле зацепить живые струнки детской души — ее маленькие радости и маленькие стрессы. «Прививка», «Тридцать шесть и пять», «Мы с приятелем» — это действительно детские (точнее, подростковые стихи) — я помню, как мне было странно и немножко стыдно, что какой-то посторонний человек подслушал «температурные» фантазии не желающего идти в школу балбеса.

Говорят, что у каждого крупного поэта есть несколько шедевров, а остальное все равно шлак. И судить надо по качеству этих шедевров, а если судить по шлаку — никто не оправдается. Так вот, если судить по шедевру (даже если считать его единственным шедевром), Михалков — один из гениальнейших русских поэтов ХХ века. Если вы забыли этот шедевр — не поленюсь его напомнить полностью.

Кто на лавочке сидел,
Кто на улицу глядел,
Толя пел,
Борис молчал,
Николай ногой качал.

Дело было вечером,
Делать было нечего.

Галка села на заборе,
Кот забрался на чердак.
Тут сказал ребятам Боря
Просто так:

— А у меня в кармане гвоздь.
А у вас?
— А у нас сегодня гость.
А у вас?
— А у нас сегодня кошка
Родила вчера котят.
Котята выросли немножко,
А есть из блюдца не хотят.

— А у нас на кухне газ.
А у вас?
— А у нас водопровод.
Вот.

— А из нашего окна
Площадь Красная видна.
А из вашего окошка
Только улица немножко.

— Мы гуляли по Неглинной,
Заходили на бульвар,
Нам купили синий-синий,
Презеленый красный шар.

— А у нас огонь погас —
Это раз.
Грузовик привез дрова —
Это два.
А в-четвертых, наша мама
Отправляется в полет,
Потому что наша мама
Называется пилот, —

С лесенки ответил Вова:
— Мама — летчик?
Что ж такого!

Вот у Коли, например,
Мама — милиционер.

А у Толи и у Веры
Обе мамы — инженеры.

А у Левы мама — повар.
Мама — летчик?
Что ж такого!

— Всех важней, — сказала Ната, —
Мама-вагоновожатый,
Потому что до Зацепы
Водит мама два прицепа.

И спросила Нина тихо:
— Разве плохо быть портнихой?
Кто трусы ребятам шьет?
Ну конечно, не пилот.

Летчик водит самолеты —
Это очень хорошо.

Повар делает компоты —
Это тоже хорошо.

Доктор лечит нас от кори,
Есть учительница в школе.

Мамы разные нужны,
Мамы всякие важны.

Дело было вечером,
Спорить было нечего.

В этом стихотворении все — и атмосфера дворового безделья, так памятная нам по дворам от 7 до 12 лет, и пронзительное ощущение города, и актуальный всегда и везде спор о мамах, и упоительное «а у нас сегодня кошка родила вчера котят» (это вам не перчатки с праволевой руки). Тот, кто не способен написать такого же пронзительной подлинности стихотворения (а я не знаю никого, кто был бы сейчас на это способен), не имеет никакого права рассуждать о какой-то «фальшивости» Михалкова.

Еще раз подчеркну — все эти нападки связаны как с банальной личной завистью в стиле «у нас папы — чекисты и латышские стрелки, это мы должны гимны писать, а все достается этому дворянчику подхалиму», так и с неприятием этой публикой того центрального мотива, мотива простой, здоровой, превосходящей всякие идеологические и ситуативные барьеры русской жизни, который прослеживается в лучших вещах поэта.

Михалкову, мастеру создания ярких образов, удалось создать прямо-таки архетипический, законченный образ русского и русскости, как он виделся из середины ХХ века. Речь, конечно же, о «Дяде Степе», одном из наиболее существенных для понимания русского национального сознания произведений нашей литературы. Юмор о длинноногих людях — не самая необычная вещь, но это смех именно над нелепостью размера. И только Михалкову удалось превратить занимаемое пространство в этическую категорию. Дядя Степа огромен — и именно поэтому он не столько смешен (а он весьма добродушно смешен) или страшен, сколько добр. Большой человек, как и большая страна — вспомним еще раз про «широкий простор для мечты и для жизни», не может быть зол, ему просто незачем быть злым. Свою избыточность он может и должен направить на добрые дела, на защиту других и водворение порядка. По сути — большой человек, дядя Степа, — это эпический герой русских (тут Михалков перескакивает непосредственно к былинным корням русской поэзии), который своей преизбыточествующей силой побеждает хаос, вносимый в бытие злом. Перед нами гениальное описание русского этнопсихологического самопонимания, облеченное в форму детских стихов. Мы хотим быть большими и хотим направлять эту свою огромность во благо. Быть маленькими, сжатыми, загнанными в кухни и подвалы и существовать в полсилы, существовать за счет зла, а не добра, для нас просто невыносимо. Только двум поэтам в ХХ веке удалось с такой точностью выразить сущность русского человека. Александру Твардовскому в «Теркине» (кстати о «проститутировании» —  если на то пошло, то разве не была позорным проституированием, но только в хрущевскую пользу, поэма «Теркин на том свете»?) удалось выразить русского человека в его отдельности, его, так сказать, модальную личность. Михалкову в «Дяде Степе» удалось создать образ собирательного русского, так сказать, «Степана Кадмона». И именно за это искреннее воспевание русского архетипа и ненавидели Михалкова с такой отчаянностью, а не за басни о Пастернаке и поэмы о Ленине (можно подумать, все эти пастернаки не писали поэм о Ленине, не посылали проклятий врагам народа и не насвистывали музыку революции — а если они это делали более искренне, чем Михалков, то тем хуже для них).

Жизнь Михалкова — это впечатляющий пример удачно сложившейся биографии русского человека, который смог и «благодаря» и «несмотря на» веявшие над Родиной разные исторические ветры, остаться верным этой Родине и народу, и воспеть их в меру отпущенного Богом таланта и трудолюбия. Конечно, это не единственный способ сделать жизнь в сложные времена, можно делать свое дело, «несмотря на»; можно сопротивляться и бороться со встречными ветрами. Нельзя только одного — по мелкому попискивать из-под кухонной раковины, как это делали «две подруги» из одной из лучших михалковских басен:

«Красиво ты живешь,
Любезная сестрица! —
Сказала с завистью в гостях у Крысы Мышь. —
На чем ты ешь и пьешь,
На чем сидишь,
Куда ни глянешь — все из-за границы!» —
«Ах, если б, душенька, ты знала, —
Со вздохом Крыса отвечала, —
Я вечно что-нибудь ищу!
Я день-деньской в бегах за заграничным —
Все наше кажется мне серым и обычным,
Я лишь заморское к себе в нору тащу
Вот волос из турецкого дивана!
Вот лоскуток персидского ковра!
А этот нежный пух достали мне вчера —
Он африканский. Он от Пеликана!» —
«А что ты ешь? — спросила Крысу Мышь —
Есть то, что мы едим, тебе ведь не пристало!» —
«Ах, душенька! — ей Крыса отвечала. —
Тут на меня ничем не угодишь!
Вот разве только хлеб я ем и сало!..»

Мы знаем, есть еще семейки,
Где наше хают и бранят,
Где с умилением глядят
На заграничные наклейки...
А сало... русское едят! 

Упрекнуть Михалкова в чем-то подобном было нельзя. Он жил счастливо, кушал сытно — и всегда был верен той стране и тому народу, которые его кормили. Впрочем, мог ли  действительно русский поэт поступать иначе?